Она оставалась такой же остроумной, как в начале наших отношений, однако не была больше такой же всем довольной и покладистой. Наши отношения вначале развивались словно в закрытом пространстве, за пределы которого Барбара прогнала все заботы. Теперь это пространство оказалось включенным в ее жизнь и всем заботам был открыт туда доступ. Барбара упрекала себя, что не навестила свою мать перед смертью, как не навестила в свое время и отца, когда он умирал. Оба раза ей что-то помешало, оба раза она могла бы это сделать, оба раза у нее не было непреодолимых причин. Когда отец попал в больницу, Барбара была по обмену в Эдинбурге, а отец до этого уже благополучно перенес несколько инфарктов, ну а то, что мать умрет от рака так быстро, прежде чем Барбара успеет вернуться на родину, врачи и не подозревали, а может, просто не сказали ей об этом. Узнал я и о том, что Барбаре было тяжело теперь работать с большими классами в школе, тяжело иметь дело с безразличными к учебе детьми и общаться с измученными коллегами, ведь в Кении она вела занятия в классах с небольшим количеством учеников, и там, в Кении, она получала удовольствие, преподавая немецкий и английский, не то что здесь, в Германии, и холодную, сырую, серую осень она переносит теперь тяжелее, чем раньше, и большинство старых друзей отдалились от нее, а она от них.

Мы многое поведали друг другу. Я рассказал ей о бабушке с дедушкой, о своих родителях, о Веронике и Максе, о пользе справедливости и о возможности вернуться домой. Она сказала, что я должен расспросить свою маму об отце, что мне надо поговорить с Вероникой о проблемах, которые связаны с Максом, а по тем материалам, которые я собрал о пользе справедливости, я должен сделать хорошую статью. Она внимательно слушала меня, когда я рассказывал о неприятностях в издательстве. Она принесла пластырь, когда я порезался, готовя что-то на кухне. Она делала все, что могла, лишь бы оставаться со мной.

Иногда посреди ночи она с криком просыпалась, а иногда будила меня, потому что никак не могла заснуть, хотя от чтения у нее уже слипались глаза. Иногда она плакала по ночам. Я обнимал ее, и, если это был плохой сон, она мне рассказывала то, что смогла запомнить. О других вещах она не желала говорить. И тогда я рассказывал ей всякие истории — истории о тех, кто вернулся домой с войны, истории о битвах и о справедливости, историю о многоречивом Винкельриде в битве под Земпахом, историю о Меннон и Эжене. Обычно она засыпала раньше, чем я успевал досказать историю. Иногда у нее ныла спина или болели руки и ноги, и я делал ей массаж.

Конечно, она говорила и о своем муже. Однако именно того, что мне было интересно узнать о нем, я так и не узнал. Мне было нисколько не интересно, в каком он опасном положении находится сейчас, в какие передряги попадал раньше и как из них выходил. Не хотел я слышать и о том, обязаны ли они оба, заключившие между собой упомянутое соглашение, сохранять надежду, хранить верность и ждать друг друга. Мне хотелось знать, за что она его любила. И любит ли она его сейчас. Она не могла написать ему, что все кончено, потому что некуда было писать. Но что бы она ему написала, если бы все-таки было куда?

19

Его здесь не было, и все же его присутствие постоянно ощущалось. Как раз потому, что его здесь не было. Каждый раз, когда она умолкала, когда о чем-то задумывалась или грустила, я сразу думал, что она думает о нем. Когда она просматривала газету, словно что-то ища в ней, я думал, что она ищет известие о нем. Когда у нее в квартире раздавался звонок и она подходила к телефону чересчур торопливо, я думал, что она надеется — это он ей звонит.

Несколько раз я ставил ей ультиматум:

— Я так больше не могу, Барбара. Если ты не можешь сделать окончательный выбор и насовсем остаться со мной, то решение придется принять мне.

— Но ведь я выбираю тебя ежедневно и ежечасно, все время оставаясь с тобой.

— Нет, твой выбор будет окончательным только тогда, когда ты примешь решение забыть того, другого.

Она грустно взглянула на меня:

— Что мне делать? Написать прощальное письмо, поставить конверт вот тут, перед зеркалом, и молча вручить ему, когда он вернется? Сколько бы я ни принимала это решение наедине с собой, оно станет явью только тогда, когда я ему об этом скажу.

Иногда, ночуя у нее, я просыпался. Что-то послышалось? Хлопнула дверца машины? Отъехал от дома автомобиль? Позвонили в дверь? Кто-то бросил камешек в окно? Я лежал без сна, прислушивался к ночным шорохам, к бою часов на башне церкви Иисуса. Когда дул западный ветер, я слышал звук проходившего поезда, прислушивался к шороху дождя в листьях каштана под окном и ждал, что он, если это был он, позвонит во второй раз, позовет ее, бросит камешек в окно.

— А он знает, где ты сейчас живешь? — спросил я ее, после того как в первый раз проснулся среди ночи и потом долго лежал, прислушиваясь к шорохам и звукам.

— Да, знает. Когда он собирался в Судан, мама как раз умерла, и я тогда решила, что перееду в ее квартиру.

Теперь мне по крайней мере стало известно, что я не совсем напрасно прислушивался к ночным звукам.

Иногда, прежде чем снова уснуть, я говорил себе, что должен узнать расписание самолетов и выяснить, когда во Франкфурт прибывает последний вечерний и первый утренний рейс из Африки, чтобы установить время, не позднее и не раньше которого он может позвонить в дверь. Но я так этого и не сделал.

Он появился среди бела дня. В субботу. Мы как раз вернулись из магазина и доставали продукты из пакетов. Четыре упаковки вина, которые мы купили, торговец обещал доставить сам, и, когда в дверь позвонили, Барбара сказала: «Вот и вино прибыло» — и пошла открывать. Однако я не услышал, чтобы она сказала: «Вино надо отнести в подвал, я покажу куда», не произнесла она и других слов, к примеру: «Поставьте здесь, мы сами отнесем вино в подвал». Она никому ничего не сказала, как делала это обычно, — ни торговцу вином, ни посыльному, доставлявшему бандероли, ни владельцу дома, она молча стояла в дверях и прислушивалась — я так думаю — к его шагам в парадном и на лестнице.

Прислушивалась до тех пор, пока я не подошел к ней, а он в эту же секунду появился из-за поворота лестницы. Она коротко вскрикнула, сбежала вниз по ступеням, бросилась ему на шею и заплакала: он уронил сумки, которые с грохотом покатились вниз по лестнице, и подхватил ее на руки. Я на мгновение застыл. Потом я взял плащ и пошел вниз по лестнице, минуя их обоих. Он стоял с закрытыми глазами. Она смотрела на меня, глаза ее были полны слез, она прошептала «нет», и я задержался на секунду, но она больше ничего не сказала, и тогда я пошел прочь. Я задержался еще на секунду, прежде чем захлопнуть за собой входную дверь. Она не побежала вслед за мной и не окликнула меня.

Часть третья

1

Прошло какое-то время, и я научился с иронией рассказывать о том, как пытался восстановить конец одной истории: вернувшись после длительного отсутствия, человек поднимается вверх по лестнице и в дверях видит свою жену, рядом с которой стоит другой мужчина, — и как однажды я сам оказался стоящим в дверях вместе с женщиной, когда ее муж вернулся домой после длительного отсутствия и поднимался вверх по лестнице. Мне обычно задавали вопрос: «Ты не знал, что у нее есть муж?» Я говорил правду: «Я надеялся, что меня она любит сильнее. А она бросилась ему навстречу и обняла его». Тут я обычно делал паузу и продолжал со смехом: «По крайней мере, я теперь знаю конец истории».

История эта пользовалась успехом, особенно у женщин. Им нравятся чувствительные, печальные и, несмотря ни на что, бодро улыбающиеся неудачники.

Однако все это было потом. А в ту субботу я поехал в лес, решив, что пройдусь хорошенько и мне станет полегче, однако заметил, что с каждым шагом, с каждым движением, с каждым вдохом и выдохом мне становится все более тошно. Вечером я попросил своего друга, врача по профессии, выписать мне снотворное и отключил телефон. Я где-то вычитал, что утрату любви переживают примерно столько же времени, сколько длилась сама любовь, и надеялся, что к весне мне станет лучше. Когда от Барбары пришло письмо — конверт был совсем тонкий, я прикинул, что там всего один листок, — то я некоторое время носил его с собой, а потом порвал, не читая, и выбросил.